Этим летом я возьму своего тринадцатилетнего сына в Аушвиц. Не потому, что мне этого хочется. Не потому, что это у кого-то в списке «обязательных мест для посещения». А потому, что я считаю — он должен знать, откуда он происходит.
Мою семью там убили. Не умерли. Не скончались. Убили. Системно. Только за то, что они были евреями.
Я хочу, чтобы он это увидел. Бараки. Чемоданы. Место, где нашу семью сначала унизили, обрили наголо, лишили имени, превратив в номер.
Я не хочу травмировать своего ребёнка. Я хочу показать ему, что это не абстрактная история. Это наша история. Его история. Это не «что-то далёкое и не про нас». Это наша кровь. Наша память.
Я хочу, чтобы он понял: вот до чего может дойти человек. Потому что не обманывайтесь — те, кто это делал, были не чудовищами. У них были собаки, жёны, работа. Они смеялись, покупали хлеб, выключали вечером свет. Они были… людьми. Такими же, как мы.
И вот я там буду стоять. С подростком. На жарком польском солнце. У ворот с надписью Arbeit macht frei. На земле, в которой пепел нашей семьи. А в голове — Газа.
Да, я говорю это вслух. Газа.
Потому что как, чёрт возьми, объяснить своему сыну, что “такого больше никогда не должно случиться”, если мы массово отворачиваемся от того, что происходит сейчас? Как мне объяснить, что мы почитаем жертв молчанием и флагами, но молчим, когда дети в Газе неделями лежат мёртвыми под завалами? Потому что это «политически чувствительно»? Потому что «это сложно»? Потому что это не та сторона?
Мне надоело «сложно». И уж тем более надоел моральный избирательный подход.
Если мы скорбим по Аушвицу, но при этом молча принимаем Газу как норму, — мы ничего не поняли. Мы играем в историю как в спектакль. А «никогда снова» становится просто красивыми декорациями.
Я не обладаю властью. Я не могу подписывать мирные соглашения. Я не открою границы. Но у меня есть голос. И, чёрт побери, я им воспользуюсь.
Потому что если мы все промолчим, если будем выбирать удобство и вежливость, пока дети умирают, — мы ничем не лучше тех, кто тогда просто “выполнял приказ”.
Я не хочу оставить своему сыну историю о том, как мы снова молча смотрели.
Аушвиц — это святое. Но игнорировать Газу — это святотатство. Ты можешь со мной не соглашаться. Но тогда не молчи, когда это однажды коснётся тебя. Потому что тогда уже будет поздно. Как и тогда.
